Владимир Байков: Безграничное поле для выражения себя

Солиста Большого театра Владимира БАЙКОВА смоленская публика знает хорошо. Он не раз бывал в нашем городе, а в этом году вместе с русским народным оркестром имени В.П. Дубровского под управлением Игоря Каждана открывал фестиваль имени М.И. Глинки…

Глубина и лаконичность

– Мне всегда очень волнительно петь в Смоленске. И я чувствую себя тут уютно и хорошо – люблю просто гулять и отключаться от всех проблем…

Я хорошо помню свой первый приезд сюда 4 марта 1999 года. Эта дата отложилась в памяти, потому что 3 марта умер мой отец, и я пел концерт в Москве. Приехал в Смоленск после бессонной ночи, чтобы первый раз петь «Пророка» Римского-Корсакова, на которого тогда у меня не хватало ни голоса, ни техники. Но всё каким-то странным образом получилось. И я хорошо запомнил тот концерт: полумрак зрительного зала, правую ложу и потрясающую музыку Римского-Корсакова…

– А с музыкой Глинки у вас связаны какие-то яркие воспоминания?

– Когда начинал, у меня был глубокий бас, чёрный, и я пел Ивана Сусанина, Руслана. Потом, при бас-баритоновом репертуаре, были Руслан и Фарлаф…

Но романсы Глинки – это, по-моему, самые совершенные произведения русской камерной музыки. Шостакович когда-то сказал о сочинениях Свиридова: здесь мало нот, но много музыки. Так вот в романсах Глинки тоже мало нот, но просто бездна музыки.

Некоторые из них, можно сказать, стилизованы под итальянские канцоны. Но по ладам и интонационным традициям это русская музыка – очень лаконичная и глубоко выписанная. Образы выхвачены буквально из тишины. И, по-моему, в этом самая большая трудность для исполнения романсов Глинки. Мне кажется, что спеть романс Рахманинова или Метнера с таким навороченным аккомпанементом гораздо проще, чем какой-нибудь вроде бы простенький романс Глинки.

Я люблю слушать романсы Глинки, потому что когда сам пытаюсь их исполнить, мне всё время не нравится то, что получается.

– В чьём исполнении нравится?

– Я с самых первых шагов очень любил исполнение Евгения Евгеньевича Нестеренко. Хорошо помню их с Шендеровичем пластинку, она мне всегда нравилась – и тогда, и сейчас, уже спустя 25–28 лет. Хотя очень часто со временем старые записи воспринимаются не так ярко, но эта и сейчас звучит потрясающе – там есть всё: вкус, стиль, интеллект.

Великолепная запись «Дубрава шумит» Глинки в исполнении Александра Ведерникова – в оригинальной тональности. Там несколько верхних фа-диезов – для баса это вообще экстремальная нота, не каждый её возьмёт, а он поёт совершенно спокойно.

Вообще, у всех наших великих певцов есть очень удачные записи. К тому же они были грандиозными личностями. Я тоскую по тем временам. И считаю, что если люди стали выдающимися исполнителями в советскую эпоху, это неспроста. Не так, как сейчас. Потому что сегодня много талантливых людей, о которых практически никто не знает, а среди раскрученных есть такие, кто просто неинтересен. Поэтому я люблю слушать записи тех лет.

Химия музыки

– Обычно принято противопоставлять физиков и лириков. Владимир Викторович, я знаю, что вы серьёзно занимались химией. Поэтому предлагаю немного порассуждать на тему химиков и музыкантов – что между ними общего?

– Думаю, что творчество. Даже кибернетика, на которую я поступил довольно случайно, для меня творчество. Как ноты, лады и прочие теоретические музыкальные вещи – то, из чего и создаётся музыка. Мне кажется, так и в химии можно много чего сотворить, и в математическом моделировании химических процессов тоже. Это просто безграничное поле для выражения себя.

– Математический склад ума в музыке помогает?

– Да нет у меня математического склада – я на самом деле гуманитарий. Просто очень любил химию – за её красочность и многообразие. И я достаточно усидчивый: могу долго биться головой о стену, чтобы у меня получилось то, чего хочу. Поэтому и достиг каких-то успехов.

И когда поступал в институт имени Менделеева, то по баллам проходил в технический колледж при Академии наук – это тогда было что-то действительно статусное и престижное. Но у меня есть родной брат, на 25 минут меня старше, который не был настолько интегрирован в химию и не показал таких успехов, как я. Поэтому я решил, что лучше мы с ним оба будем учиться на факультете кибернетики. Конечно, с точки зрения карьеры в химии это была полная ерунда. Но, наверное, я уже тогда чувствовал, что у меня в жизни будет что-то ещё кроме науки.

– И когда вы поняли, что это будет именно музыка?

– У меня в детстве был потрясающий педагог по игре на фортепиано – Анна Георгиевна Купреева. Мы до сих пор дружим. Но, несмотря на это, когда тебе лет семь-восемь и к тебе на дом приходит педагог, ты не очень рад: опять заниматься. Зато когда появилась химия и я забросил музыку, то почувствовал, что, возможно, мне чего-то перестало хватать.

А по поводу вокала – наверное, так сложились обстоятельства. У меня не было ни музыкальной школы, ни училища – я сразу поступал в консерваторию. И поскольку считал, что идти в музыкальный вуз без специального среднего образования не имею права, то единственное, что мне оставалось, – поступать на вокал.

При этом у меня с самого начала не было ощущения, что надо становиться именно оперным певцом, – так получилось. Я очень любил и советскую эстраду – у нас были великолепные исполнители. Поэтому когда почувствовал, что только химией, кибернетикой и математикой жизнь не наполнишь, иногда задумывался и об эстрадном вокале.

Однако ко времени моего поступления в консерваторию той советской эстрады уже не было. А классика – вечная. И, может быть, в этом даже есть какая-то подстраховка для меня. Потому что я чувствую себя каким-то динозавром и думаю, что если начну петь эстрадные песни, это будет смешно. Хотя иногда приходится – особенно военные песни. И, честно говоря, это очень трудно.

У меня в мае прошлого года был интересный концерт в музее-квартире Людмилы Марковны Гурченко. Я пел песни Яна Френкеля. Пел так, как чувствую, – без оглядки на то, что происходит на эстраде сейчас. Такая потаённая лирическая манера совместима именно с той эпохой. Это было колоссальное удовольствие для меня. И время показало, что такие советские песни по своей художественной ценности могут быть причислены к классике.

Но это сейчас. А когда учился в консерватории, старался петь оперу. Потом как-то устал от этого. Не люблю театр. Сам процесс создания спектакля, потому что ты завязан на необходимость приходить к определённому времени – как на завод.

И потом, столько странных режиссёров кругом, особенно в Европе, – это что-то невероятное! И чем страннее, тем лучше – с точки зрения тех, кто их приглашает. Я не чувствую никаких потребностей участвовать в подобных оперных представлениях.

С интересом

– Но в Большом театре вы всё же поёте…

– Да. И за последний год спектаклей 25, наверное, спел в Большом. Причём они мне сделали такой подарок: предложили партию Рогожина в «Идиоте» Мечислава Вайнберга. Это очень интересный образ. По размаху – настоящая глыба.
И сам спектакль был гениально поставлен…

– Солист Большого театра – звучит как венец вокальной карьеры. О чём ещё можно мечтать?

– Сейчас Большой уже не тот, что раньше: отношение к музыке, опере совсем другое…

А вообще, когда я в Австрии в день своего сорокалетия пел партию Вотана в «Валькирии», не скажу, что было ощущение какой-то высшей точки, но с меня слетело стремление делать карьеру. Я просто вдруг почувствовал потрясающий кайф от того, что пою такие вещи с такими партнёрами и дирижёрами. Что там мечтать о каких-то ещё театрах и контрактах, когда вот оно – счастье, и надо просто наслаждаться настоящим моментом.

Я поэтому исполняю очень много камерной музыки и много пою в Москве на бесплатных концертах – просто то, что мне хочется петь. Меня даже не особенно заботит, нужно ли это окружающим. Есть внутри какой-то мотор интереса к музыке. Не знаю, надолго ли его хватит.

Помню, когда-то давно появился фильм, который наши телевизионщики почему-то перевели как «Рихтер непокорённый». Так вот там Рихтер говорит: главное, чтобы мне было интересно. И у меня та же сосредоточенность, сконцентрированность на своём внутреннем мире.

Хочу сделать некоторые циклы Вайнберга, в том числе и те, что ещё не исполнялись. Даже не представляю, что это кому-то будет интересно. Но, спев Рогожина в Большом, послушав некоторые симфонии Вайнберга и немного пообщавшись с людьми, которые мне рассказывали о его биографии, понял, что мне это интересно.

– И всё-таки любовь к музыке – родом из детства?

– У меня совсем не музыкальная семья. Хотя дед иногда любил послушать классику. Но как часто говорят, «у нас классическая музыка звучала с детства» – это не про меня. Я просто сам лет в восемнадцать начал покупать виниловые пластинки с концертами Чайковского, Малера…

А в оперных шедеврах музыка такого уровня, что её невозможно не полюбить. Вообще, если у человека есть душа, сердце и мозг, он не может не любить оперу. Просто таких людей мало. Как и тех, кто постоянно общается с великой литературой…

Фото: Смоленская филармония

Ольга СУРКОВА